Вниз по «шкале светскости»

Конституция 1993 года установила некоторые нормы, касающиеся функционирования религии в обществе и ее отношений с государством, и эти нормы уже в момент принятия Конституции вовсе не были общепринятыми.

Так, базовая норма статьи 28 о личной свободе совести включает представления о том, что человек пользуется свободой совести в том числе путем объединения в религиозные организации и распространения своих взглядов. Но в это самое время в обществе активно обсуждалась тема «тоталитарных сект» на примере бурно развивающихся новых религиозных движений как зарубежного, так и отечественного происхождения. Верховный Совет даже принял весьма репрессивные поправки в закон о свободе совести, но – уже находясь в осаде. Потом произошли события октября 1993 года. Возможно, включение свободы совести в репертуар тогдашнего политического кризиса обусловило подчеркнуто либеральные формулировки Конституции.

Новые религиозные движения давно миновали пик своей активности, но озабоченность теми или иными угрозами, связанными с религией, не исчезла, просто в ней большую роль стали играть не «зомбирование», а религиозно-политические феномены, которые относят – с большими или меньшими основаниями – к категории общественной безопасности. И в результате фактические ограничения на свободу религиозных объединений и свободу распространения своих убеждений сейчас явно жестче, чем были 20 лет назад. Основным инструментом ограничений стало антиэкстремистское законодательство, которое касается как реальных угроз безопасности, так и явно вымышленных. К числу последних можно, например, отнести преследования «Свидетелей Иеговы»: граждане могут быть недовольны как формой, так и содержанием их проповеди, могут осуждать запрет на переливание крови, но представление этой религии как экстремистского течения явно неадекватно. Между тем, из такого представления уже произошли прямые ограничения конституционных прав "Свидетелей": одна местная организация и целый ряд текстов запрещены лишь за то, что «Свидетели» настаивают на превосходстве своей религии. И эти решения утверждены судами вплоть до Верховного.

Разумеется, свобода совести не означает, что религиозная мотивация является индульгенцией на любые нарушения закона. В конце концов, «Аль-Каида» или «Имарат Кавказ» действуют в соответствии со своими убеждениями, но это не освобождает их от ответственности за несоблюдение минимальных ограничений на конституционные права и свободы. Эти ограничения в общем виде описаны в ст. 55 Конституции; и хотя ее формулировки могут быть предметом дискуссий, но, наверное, здравомыслящему человеку должно быть понятно, что утверждение «ложности» чьих-то убеждений – это одно, а призывы убивать за «ложные» убеждения – это другое.

Приходится также учитывать, что государство вряд ли может быть вполне независимо от действительно массовых предубеждений, а они в этой сфере весьма сильны: например, аскетические практики в одних религиях воспринимаются как должное, а в других – как инструмент «зомбирования». Но нельзя забывать при этом, что власти, контролирующие телевидение, несут немалую долю ответственности за распространенность этих самых предубеждений.

Итак, статья 28 Конституции действует в России не полностью: если личное исповедание веры, включая смену убеждений, вполне свободно, то религиозные ассоциации и распространение религиозных взглядов подвергаются явно неправомерным ограничениям. И стремительно растущий Федеральный список экстремистских материалов делает эти ограничения все более разносторонними и зачастую, прямо скажем, странными, учитывая многочисленные нелепости в процессе запретов религиозной литературы.

Примерно такое же положение и со статьей 14 – о светском характере государства. Эта статья включает довольно редкое в конституционном праве положение о равенстве религиозных объединений – а не только самих религий – перед законом. Это положение редко потому, что исторически такого равенства нигде не было. Трудно ему следовать даже в отрезанном от предыдущей традиции постсоветском пространстве. Хотя бы потому, что отношения властей с огромным Московским Патриархатом никак не могут быть такими же, как с малочисленными «альтернативными» православными юрисдикциями.

Если уж государство вступает в отношения с какими-то объединениями граждан, оно не может с ними со всеми вступать в одинаковые отношения, это невозможно даже технически. Но можно стремиться избегать хотя бы кодификации различий, и до президентства Дмитрия Медведева российской власти это удавалось, если не считать символических преференций вроде включения Патриарха Московского и всея Руси в какие-то номенклатурные списки. Явное покровительство «традиционным религиозным организациям» и дискриминация некоторых других все же не оформлялись ни в каких легальных актах.

Первыми исключениями стали указы об уроках религиозных культур в школе и священниках в армейском штате, которые закрепили в легальном поле риторическое понятие четверки «традиционных религий». Конституционная норма была слегка покорежена, но в целом устояла. Политически мотивированное сближение власти и Церкви в 2012–2013 годах пока не повело к явному отказу от этой нормы. Очередная инициатива депутата Елены Мизулиной – закрепить особую роль православия в Конституции – вряд ли будет одобрена. Однако нельзя исключить каких-то не столь радикальных покушений на обсуждаемый конституционный принцип. Например – что удастся протащить те или иные поправки, вносящие понятие «традиционных религий» в собственно законодательство, что не удалось сделать в начале 2000-х.

Но следует признать, что сейчас более актуально покушение не на равноправие религиозных объединений, а на светский характер государства. Понятие секуляризма много обсуждается в последние годы, и бесспорно лишь то, что оно не имеет ни в России, ни в Европе однозначной интерпретации. Поэтому степень секулярности государства может де-факто изменяться без отказа от записанного в Конституции принципа.

В дискуссиях о секуляризме всегда культивируется одна и та же логическая подмена: антисекуляристы настаивают, что они не претендуют на власть, а вот от общества религию отделить нельзя. И действительно, не претендуют, если говорить о выборах или о назначении на руководящие государственные должности. Разумеется, государство или кто бы то ни было не вправе загонять религию «в церковную ограду» просто потому, что Конституция запрещает кого бы то ни было куда бы то ни было загонять. Конституционная норма, гласящая, что «никакая религия не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной», тоже – за некоторыми экзотическими исключениями – соблюдается в буквальном ее смысле. Но тезис, что Россия – светское государство, не сводится к буквальному соблюдению других норм в той же 14 статье Конституции, он имеет и самостоятельное значение.

Вопрос, таким образом, сводится к тому, насколько власть может приближать к себе те или иные религиозные организации, насколько она может с ними неравно обходиться, какие формы «мягкого» навязывания взглядов, касающихся религии, власть может практиковать, чтобы не нарушить всем этим принцип светскости государства. Оглядываясь на 20, да даже и на пять лет назад, мы можем сказать, что власть по условной «шкале светскости» постепенно двигается вниз. Конечно, религиозные организации этому рады: они, естественно, всегда настаивают на увеличении роли религии. Но их самостоятельное влияние не столь велико, так что все зависит в первую очередь от того, как далеко готовы продвинуться власти по этой условной шкале в обмен на политическую поддержку больших и средних религиозных организаций. 

Александр Верховский - директор информационно-аналитического центра "СОВА", член Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека. 

источник: НГ