Айдар Султанов: Правовая определенность – часть должной правовой процедуры или как в закон об экстремизме правовую определенность вводили.

Султанов А.Р.

Правовая определенность – часть должной правовой процедуры или как в закон об экстремизме правовую определенность вводили.

Legal certainty is as part of the due process of law

or

how the legal certainty was introduced into the law on extremism.

Краткая аннотация: в данной статье автор рассматривает проблему правовой определенности норм закона об экстремизме, через призму правоприменения. В статье, также подробно рассмотрено, как вносились изменения в закон, которые еще больше внесли неопределенности в текст закона. Blurb: In this article the author investigates the problem of legal certainty provisions of the law on extremism through the prism of law enforcement. The article also presents in detail how changes have been introduced into the law, which brought even more uncertainty into the statutory wording.

Ключевые слова: правовая определенность, должная правовая процедура, экстремизм, цензура.

Keywords: legal certainty, due process of law, extremism, censorship.

«Самая главная задача права состоит в том, чтобы указать разумному существу такое правило поведения, которое оно могло бы иметь в виду постоянно и заранее».

Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве^[1].

«Первое условие хорошего законодательства о печати состоит в том, что нельзя обвинять за целую книгу или статью на основании выводов или заключений сделанных из нея, в обвинительном акте должны быть прописаны подлинные слова, за которые писатель обвиняется, без всяких из них выводов и заключений, с обозначением только, какое в этих словах заключается преступление».

Берви-Флеровский В.В. Свобода речи, терпимость и наши законы о печати ^[2].

«Цензурное законодательство должно было состоять в отсутствии законов … Произвол и полицейский порядок в делах печати стали синонимами».

Фойницкий И. Я. Моменты истории законодательства о печати^[3].

Город съела сера, наступила сила,

Воцарилась мера.

Суетятся волки у очков разбитых,

Соберу осколки, за любовь убитых.

Ю.Ю. Шевчук

Доктрина «ничтожность вследствие неопределенности» (void for vagueness) является элементом надлежащей правовой процедуры. Согласно этой доктрины, неопределенность нормативного акта, когда он изложен нечетким, недостаточно понятным языком, влечет его ничтожность как нарушающего требование о «надлежащей правовой процедуре» (due process clause). В отсутствие закона, в котором были бы ясно и недвусмысленно сформулированы требования, понятные простому гражданину, на основании которых можно было бы предвидеть последствия совершения или не совершения действий, данная доктрина полагает, что отсутствует надлежащая правовая процедура.

Надо отметить, что данная доктрина очень схожа с принципом правовой определенности. В последнее время принцип правовой определенности часто рассматривают как принцип, обеспечивающий стабильность вступивших в законную силу решений (res judicata), благодаря Постановлениям ЕСПЧ, осудившим практику отмены вступивших законную силу судебных решений в порядке надзора^[4]. Наиболее известными и чаще всего цитируемыми из них являются Постановления по делам "Рябых против Российской Федерации" (от 24 июля 2003 г.) и "Волкова против Российской Федерации" (от 5 апреля 2005 г.), послужившие основанием для принятия Промежуточной резолюции Комитета министров Совета Европы от 8 февраля 2006 г. ResDH(2006) относительно нарушения принципа правовой определенности в результате пересмотра судебных решений в порядке надзора в ходе судебных разбирательств по гражданским делам в Российской Федерации.

Однако, res judicata - лишь одна из граней принципа правовой определенности, который требует такого правового регулирования, которое обеспечивало бы участникам соответствующих отношений возможности в разумных пределах предвидеть последствия своего поведения и быть уверенными в неизменности своего официально признанного статуса, приобретенных прав и обязанностей.

Принцип правовой определенности предполагает стабильность правового регулирования и существующих правоотношений. Хотя в Конституции РФ данный принцип напрямую не закреплен, Конституционный Суд РФ полагает его конституционно-правовым:

Общеправовой критерий определенности, ясности, недвусмысленности правовой нормы вытекает из конституционного принципа равенства всех перед законом и судом, поскольку такое равенство может быть обеспечено лишь при условии единообразного понимания и толкования правовой нормы всеми правоприменителями (см.: Постановления от 25 апреля 1995 года N 3-П; от 15 июля 1999 года N 11-П; от 11 ноября 2003 года N 16-П).

Из конституционных принципов равенства и справедливости вытекает требование определенности, ясности, недвусмысленности правовой нормы, поскольку иное не может обеспечить ее единообразное применение, не исключает неограниченное усмотрение в правоприменительной практике и, следовательно, неизбежно ведет к произволу (см.: Постановление от 13 декабря 2001 года N 16-П, Постановление от 17 июня 2004 года N 12-П, Постановление от 17 октября 2012 №21-П ).

Требование определенности вытекает из самой природы правовой нормы как равного масштаба, равной меры свободы для всех субъектов^[5].

Принцип правовой определенности имеет своей целью обеспечить участников соответствующих отношений возможностью точно спрогнозировать результат своих действий и в том числе дать надежду, что права данных лиц будут защищены, что при разрешении спора действия правоприменителя также будут прогнозируемы и предсказуемы, и не будут меняться от случая к случаю, и не будут меняться от региона к региону. Этот принцип призван гарантировать стабильность. Судебная система, стремящаяся выполнять стабилизирующую функцию, создавать уверенность в справедливости и надежности законов, объективности и предсказуемости правосудия, также работает на принцип правовой определенности, который в свою очередь является элементом принципа верховенства права^[6].

Требование определенности - важнейший конститутивный признак норм права как системы социальных норм^[7]. Формальная определенность права - его важнейший признак, без которого права в принципе быть не может^[8].

Требование правовой определенности образует "один из основополагающих аспектов принципа верховенства права"^[9], является его необходимым следствием и условием реализации. В решении по делу «Маркс против Бельгии» от 13 июня 1979 года ЕСПЧ подчеркнул, что принцип правовой определенности "неотъемлемо присущ праву Конвенции" (п. 58). ЕСПЧ во многих своих Постановлениях напоминал, что в соответствии с его сложившимися прецедентными нормами выражение "предусмотрены законом" требует, чтобы спорная мера имела основу в национальном законодательстве, и чтобы закон был сформулирован с достаточной ясностью, позволяя гражданину предвидеть последствия, которые может повлечь определенное действие, и соответствующим образом регулировать свое поведение (см. в качестве классического примера Постановление ЕСПЧ от 26 апреля 1979 г. по делу "Санди таймс" против Соединенного Королевства" (Sunday Times v. United Kingdom) (N 1), Series A, N 30, § 49)^[10].

Наиболее сильный аргумент против широкого применения произвола властей при вмешательстве в свободу мысли, совести и религии был сформулирован в Постановлении ЕСПЧ по делу «Хасан и Чауш против Болгарии»^[11]. В данном деле ЕСПЧ отметил, что действия властей были неуместны, потому что они основывались на недопустимой и неясной законодательной основе. Требования того, чтобы действия властей были «предусмотрены» законом означает, что «закон должен быть, как понятным, так и предсказуемым, он должен быть сформулирован с достаточной степенью ясности …В рамках национального законодательства исполнение этих требований должно обеспечить средства правовой защиты от произвольного вмешательства органов государственной власти в права, охраняемые Конвенцией. Влияние на основные права, оставленное на усмотрение исполнительных органов власти, обладающих неограниченными полномочиями, будет противоречить закону - это один из основных принципов демократического общества, отраженных в Конвенции. Следовательно, закон должен достаточно четко разъяснять пределы такого усмотрения, предоставленного соответствующим органам власти, и порядок их использования^[12].

Надо отметить, что с момента принятия федерального закона «О противодействии экстремисткой деятельности» не стихают споры о возможности его применения и что положения данного закона настолько неопределенны, что могут быть причиной произвола.

В книге «Стандарты Европейского Суда по правам человека и российская правоприменительная практика. Сборник аналитических статей», подготовленной Центром содействия международной защиты, был сделан анализ данного закона через призму Конвенции и практики ЕСПЧ: «Федеральный закон «О противодействии экстремисткой деятельности» использует понятия «вражда», «унижение достоинства», «пропаганда исключительности, превосходства или неполноценности», которые обладают полисемантичностью, что характерно для русского языка. Но в силу того, что определения указанных понятий в данном законе либо в других нормативных актах отсутствуют, появляется возможность различного их толкования. Это нарушает принцип «правовой определенности», выработанный Европейским Судом, который во многих своих решениях повторяет, что законы, устанавливающие ограничения свободы выражения мнения, должны быть четкими и ясными, чтобы разумный человек имел возможность предсказать последствия своего поведения и применения к нему закона. На нечеткость понятия «экстремистская деятельность» указывает и Комитет по правам человека ООН»^[13].

Надо отметить, что требование правовой определенности не было рождено практикой ЕСПЧ и Конституционного Суда РФ. Еще в XIX веке писали, что «…законодательство следует постоянно, насколько это возможно, очищать от неопределенных законов. Пусть законодатели подумают, как злополучно положение гражданина каждый раз, когда он не может с точностью решить, где кончается его право и начинается преступление»^[14].

Берви-Флеровский В.В. весьма эмоционально сформулировал суть принципа правовой определенности – «не варварство ли наказывать на основании закона, о котором не можешь себе составить даже точного понятия»^[15].

Надо отметить, что предмет рассмотрения в книге Берви-Флеровского был отчасти схож с проблемой определенности закона о противодействии экстремистской деятельности: «Чтобы осудить человека за возбуждение ненависти и презрения, необходимо, чтобы чувства эти действительно были возбуждены сочинением… все это должно быть доказано не какими-нибудь догадками или вероятностями… юриспруденция возмущается мыслью осуждения человека на основании догадок и вероятностей. Применение законов о возбуждении ненависти… деморализовало бы наших судей и унизило юриспруденцию…Понятие о вражде настолько же неопределенно, как и понятие о ненависти и презрения»^[16].

Мы вынуждены продолжить критику с точки зрения В. В. Берви-Флеровского уже другого закона принятого в XXI веке – федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности», который содержит такие неопределенные понятия как «экстремистская деятельность», «социальная группа» и «экстремистские материалы».

Неопределенность данных понятий позволяет правоприменителю произвольно их трактовать. Ни в статье 1 Федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности», содержащего определения, ни в других статьях данного закона нет ясных и конкретных определений «экстремистской деятельности», «экстремизма», «экстремистских материалов» и «социальной группы».

Эта неясность приводит к тому, что почти все дела по данному роду дел разрешаются лишь на основе «экспертиз». Этот факт позволяет нам воспользоваться точкой зрения на данную проблему представителя экспертного общества Смирнова А.А. ведущего эксперта АНО «Лаборатория прикладной лингвистики». В его интересной работе «Заметки о лингвистической экспертизе 2 (экстремизм и утрата искренности)» он пишет, что «основная проблема с исследованием текстов на предмет экстремизма возникает благодаря нечёткости и ненаучности самого понятия экстремизм в понимании законодателя, правоприменителя и общества в целом. Экспертная практика показывает, что под понятие словесного экстремизма подпадает целый пучок совершенно неоднородных высказываний. Неоднородность имеется и в объектах «вражды» (от рас и национальностей до неопределённых групп людей, объединённых неопределённым же понятием «социальная группа»), и в авторах высказываний (от политических деятелей до анонимных посетителей блогов и форумов), и в общественной оценке криминальности этих деяний»^[17].

Эксперт на основе собственного анализа делает вывод, который мы разделяем: «…непонимание у судебно-следственных работников вызывают отнюдь не материалы экспертизы, то есть не проверяемые на экстремизм высказывания. Объектом их непонимания является экстремистское законодательство, по которому они должны оценивать событие преступления и, в том числе, некоторые тексты. Иными словами, законодательные акты об экстремизме написаны настолько невнятно, что исполнительные органы, суд и следствие, просто не способны их осознанно применить»^[18].

Смирнов А. А. далее пишет: «поэтому они, не стесняясь, перекладывают эту задачу на экспертов-лингвистов. Вначале они вместо вопросов к экспертизе присылали экспертам полный текст закона об экстремизме, со временем стали ограничиваться отдельными его фрагментами, на первый взгляд относящимися к речевой деятельности...»

Причем, как указывает эксперт и законодатели, которые принимали закон об экстремизме, тоже не всегда его понимают. Этот факт эксперт иллюстрирует на примере дискуссии двух депутатов Госдумы, С. Абельцева и Г. Гудкова - они объясняют его смысл противоположным образом. С. Абельцев считает, что закон об экстремизме защищает власть от излишне ретивого общества, Г. Гудков напротив считает, что закон защищает общество от излишне ретивой власти. Иными словами, объект защиты оказывается у них прямо противоположным…

Эксперт справедливо отмечает - в законе не назван (= отсутствует) объект защиты от данной разновидности противоправных действий (экстремизма).

Смирнов А.А. отмечает, что неясность и противоречивость законодательства приводит к тому, что для квалификации деяния как экстремистского суду недостаточно здравого смысла и общего знания (освобождающего от доказывания) как в советские времена. А эксперты, которых суд привлекает как бы для разъяснения непонятного, не имеют права квалифицировать деяние, но, тем не менее, фактически делают это, поскольку кроме них больше некому. Вредное явление экспертократии в данном случае логично переходит в абсурд.

Профессор и эксперт Галяшина Е.И. также обращает внимание на недопустимость постановки на разрешение эксперта вопросов о наличии в тексте признаков состава правонарушения, в частности, наличия или отсутствия в тексте «публичных призывов к осуществлению экстремисткой деятельности»; «признаков возбуждения социальной, расовой, национальной или религиозной ненависти либо вражды»; «признаков унижения национального достоинства человека, либо группы лиц»; «оскорбления, затрагивающего национальные или религиозные чувства» и т.п. В противном случае заключение эксперта может быть признано недопустимым доказательством, поскольку эксперт, отвечающий на правовые вопросы, выходит за пределы своей компетенции^[19].

Мы не можем не согласиться с экспертами – в целом ряде экспертных заключений и заключений специалистов, которые были в нашем распоряжении, все они были фактически по правовым вопросам и именно они содержали суждение о том, что материалы экстремистские…

Но только суд может устанавливать наличие или отсутствие правового состава правонарушения в виде осуществления экстремистской деятельности. Правовая оценка является частью отправления правосудия и отправление правосудия не может быть узурпирована кем-либо и делегирована кому-либо. Правосудие в РФ отправляется только судом.

В п. 4 Постановления Пленума «О судебной экспертизе по уголовным делам», п. 23 Постановления Пленума Верховного Суда РФ «О судебной практике по делам о преступлениях экстремистской направленности» содержится официальное разъяснение, запрещающее постановку вопросов перед экспертами. В частности, указано, что «При назначении судебных экспертиз по делам о преступлениях экстремистской направленности не допускается постановка перед экспертом не входящих в его компетенцию правовых вопросов, связанных с оценкой деяния, разрешение которых относится к исключительной компетенции суда. В частности, перед экспертами не могут быть поставлены вопросы о том, содержатся ли в тексте призывы к экстремистской деятельности, направлены ли информационные материалы на возбуждение ненависти или вражды».

Запрет постановки перед экспертами правовых вопросов установлен не только в уголовном процессе – этот запрет следует из того, что правосудие осуществляется только судом.

Об этом запрете в гражданском процессе было разъяснено в п.13 Постановления Пленума Верховного Суда РФ от 24 июня 2008 г. N 11 "О подготовке гражданских дел к судебному разбирательству" - «Недопустима постановка перед экспертом (экспертами) вопросов правового характера, разрешение которых относится к компетенции суда».

К сожалению, все эти разъяснения уже долгое время остаются только словами, написанными на бумаге, поскольку даже сам Верховный Суд РФ оставляет без внимания указания в кассационных и надзорных жалобах на то, что экспертиза предрешила судебное решение, ответив на правовые вопросы, что экспертиза осуществлена за пределами компетенции экспертов, в нарушении разъяснений, данных Пленумом Верховного Суда РФ.

Это все подтверждает, что автор работы «Заметки о лингвистической экспертизе 2 (экстремизм и утрата искренности)» прав, в том, что без экспертов суды не в состоянии применить положения закона о противодействии экстремистской деятельности.

Он в данном мнении не одинок. Приведем выдержку из статьи известного лингвиста, доктора филологических наук, директора Института лингвистики РГГУ Максима Кронгауза, опубликованной 17 ноября 2010 года на портале «Forbes.ru», в которой он указывает, что надзорный орган, а зачастую и суд, перекладывают ответственность на ээксперта за «антиэкстремистское» решение: «Эксперта … очень часто используют для того, чтобы обвинить кого-то в экстремизме, задавая ему прямой вопрос, является ли данное высказывание или текст экстремистским. Лингвист не должен отвечать на такой вопрос, поскольку положительный ответ фактически сразу подводит человека под статью, а лингвист ни в коем случае не является судьей. …Подобное стремление снять с себя ответственность свидетельствует о невнятности законодательной нормы и неуверенности правоприменителя в его толковании, в то время как совершенно очевидно, что если высказывание разжигает и призывает, то оно призывает и разжигает массы. То есть массы способны разобраться в этом без помощи лингвиста. Значит, способен это сделать и суд, но юристам проще переложить ответственность на эксперта, а это в свою очередь означает определенную неуверенность в толковании закона. Слово «экстремистский» следовало юридически определить до того, как оно вошло в текст закона, а не делать это каждый раз для каждого конкретного случая с помощью эксперта»^[20]. В данной статье М. Кронгауз призвал отказаться от «антиэкстремистских» лингвистических экспертиз, но вскоре ему пришлось повторить свой призыв^[21].

Уполномоченный по правам человека в своем докладе за 2008 год также отмечал, что роль экспертизы в делах об экстремизме неоправданно преувеличена, и указывал, что это чревато недопустимым распылением ответственности за принимаемые судебные решения. Дело в том, что суды по инерции все больше "привыкают" принимать в качестве доказательств заключения экспертов, содержащие оценку фактических обстоятельств, в том числе констатацию наличия (отсутствия) признаков преступлений экстремистской направленности. В результате судья, несущий полную ответственность за судебное решение, как бы "перекладывает" ее на плечи эксперта. А тот отвечает только за свои выводы, но никак не за судебное решение. …На рассмотрение эксперта не могут, естественно, выноситься вопросы правового характера, как то о наличии признаков экстремистской деятельности, а равно вопросы, предполагающие прогноз потенциально возможной реакции общества. Судам необходимо исходить из того, что в преступлениях экстремистской направленности призывы к осуществлению экстремистской деятельности, возбуждение ненависти или вражды, унижение достоинства совершаются не только публично либо с использованием СМИ, но и в явной, общедоступной форме. Если без специальных познаний установить наличие призыва к ненависти невозможно, то это важное обстоятельство необходимо, видимо, толковать в пользу подсудимого: ведь такой сложный, недоступный для массового восприятия призыв, по логике вещей, не может быть адресован неопределенному количеству лиц. В конце концов, если обнаженную женскую натуру можно увидеть, только забравшись на шкаф, то саму обладательницу этой натуры вряд ли стоит обвинять в непристойном поведении. Правовая определенность ограничения свободы мысли и слова предполагает, что каждый человек, действующий с достаточной степенью осведомленности и осмотрительности, должен иметь возможность предвидеть правовые последствия своих действий и слов^[22].

Мы солидарны с Г.М. Резником, который делает такой же вывод, как и Уполномоченный по правам человека в РФ, и которого в своей работе цитирует Смирнов А.А. о том, что «обвинение по статьям, в которых само событие преступления можно установить только с помощью специальных познаний и никак иначе (то есть только специалист может сказать, совершил ли подсудимый преступление или нет, а сам подсудимый на момент деяния этого определить не мог принципиально), – юридический нонсенс».

Данная ситуация очевидна не только нам, но и международным органам, осуществляющим контроль за соблюдением прав человека.

Комитет ООН по правам человека в п. 20 Заключительных замечаний, изданных в соответствии со статьей 40 Международного пакта о гражданских и политических правах, еще 6 ноября 2003 г. указывал: «Приветствуя усилия Государства-участника, направленные на запрещение и преследование групп, распространяющих расистские и ксенофобные взгляды, Комитет тем не менее выражает озабоченность тем, что определение “экстремистской деятельности” в федеральном законе от июля 2002 г. “О противодействии экстремистской деятельности” слишком расплывчатое и не защищает граждан и организации от риска его произвольного толкования.

Государству-участнику рекомендуется пересмотреть указанный закон с целью большей конкретизации понятия “экстремистской деятельности”, чтобы исключить любую возможность произвольного толкования, и уведомить заинтересованных лиц о том, за какие именно действия они будут подлежать уголовной ответственности (статьи 15 и 19-22)». Российские ученые также обращали внимание на несовершенство законодательства о противодействии экстремистской деятельности^[23].

К сожалению, ситуация не улучшилась и через несколько лет Комитет по правам человека ООН в п.25 Заключительных замечаниях 24 ноября 2009 г. повторно обратил внимание Российских властей на эту ситуацию:

«Комитет подтверждает свою ранее сформулированную рекомендацию (CCPR/CO/79/RUS, пункт 20) о том, что государству-участнику следует пересмотреть Федеральный закон "О противодействии экстремистской деятельности", с тем, чтобы сделать определение "экстремистской деятельности" более точным и тем самым исключить любую возможность его произвольного применения, и рассмотреть вопрос об отмене поправки 2006 года... Государству-участнику следует также дать определение понятию «социальные группы» ...».

Впрочем, неопределенность норм закона о противодействии экстремистской деятельности понимал и законодатель. Каковы же были последствия этого понимания мы рассмотрим ниже.

Когда сталкиваешься с правовой проблемой, впрочем, не только правовой, то для успешного ее разрешения обычно ищешь истоки проблемы. Соответственно, столкнувшись с проблемой в виде нормы закона, важно понять ее происхождение, с какой целью она принималась, в каких условиях и т.д. Внимательное изучение происхождения «неправовых норм» закона, как правило, показывает, что они являются чаще всего плодом редактирования законопроекта во втором или третьем чтении Государственной Думы РФ. Некоторые ученые шутливо отмечают, что между вторым и третьим чтением «водятся черти».

Так, например, столкнувшись с проблемой невозможности отвода предвзятого арбитражного заседателя, мы оспорили ч. 3 ст. 21 АПК Российской Федерации в Конституционный Суд РФ. При подготовке к обращению в Конституционный Суд РФ мы пытались понять причину, по которой законодатель исключил возможность заявления отвода предвзятого арбитражного заседателя. Изучив пояснительную записку к закону и законопроект, мы не смогли увидеть, что ограничение для отвода арбитражного законодателя присутствовало в намерении авторов законопроекта. Лишь после второго чтения редакция законопроекта была изменена в связи с принятием поправки, предложенной депутатом Государственной Думы РФ Баранниковым А.Е., в которой появилось ограничение в основаниях для отвода арбитражных заседателей, несмотря на то, что Высший Арбитражный Суд РФ выступал против этой поправки. Поправка не согласовывалась ни с концепцией института арбитражных заседателей, ни с аксиомами справедливого правосудия, но она была принята. Для исправления этой ошибки и восстановления справедливости пришлось ее оспаривать в Конституционном Суде РФ^[24].

Конституционный Суд РФ признал неконституционной ч. 3 ст. 21 АПК РФ^[25], исправив ошибку, появившуюся из-за непродуманной работы законодателя.

На наш взгляд, похожая ошибка законодателя отчасти имела место и при внесении изменений в закон о противодействии экстремисткой деятельности в 2007 году. Безусловно, сам законопроект и так был достаточно репрессивен, но «ошибка», изменившая понятие экстремистской деятельности, сделала приятый закон еще более репрессивным.

Классики конституционного права еще в начале двадцатого века предупреждали нас, что признаком вырождения права является возрастание строгости его карательных санкций. Если карательная санкция нормы растет, значит, моральная сила ее падает^[26].

В.М. Гессен писал, что «…могущество права - в его нравственном авторитете. Этим авторитетом - и только им - право господствует над миром социальных противоречий, - над дикими страстями, расчетливыми и лукавыми интересами, неустрашимыми убеждениями человека. Вырождаясь в силу, право становится бессильным. Господствующая в области явлений физического мира, сила - ничтожна и бессильна в области социальных явлений. Превращая факт в право, время нередко легитимирует силу; сила, как каковая, не может определять длительных социальных отношений»^[27]. К сожалению, мы в последнее время, в некоторых отраслях права наблюдаем попытку законодателя разрешать правовые проблемы путем повышения карательных санкций. Рассматриваемый законопроект не исключение.

Законопроект N 400063-4 "О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации", был внесен депутатами Государственной Думы Н.Д. Ковалевым, М.В. Емельяновым, Н.М. Безбородовым и И.В. Лебедевым^[28]. В пояснительной записке к проекту федерального закона "О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации" N 400063-4 было, в частности, указано «…Изменения, вносимые в Федеральный закон "О противодействии экстремистской деятельности" направлены на устранение выявленных неточностей в понятии "экстремистская деятельность».

То есть, можно сказать, что законопроект был направлен не только на усиление ответственности, но и на установление правовой определенности. В заключении Правового управления Аппарата Государственной Думы Федерального Собрания РФ от 23 апреля 2007 г. N вн2.2-1/1568 на данный законопроект было указано, что «Предлагаемые изменения в статью 1 Федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности)" (подпункт "а" пункта 1 статьи 4 проекта), существенно смягчат понятие экстремистской деятельности в виде публичной клеветы в отношении лица, замещающего государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации. Если действующая редакция признает экстремизмом установленную в суде клевету в отношении вышеуказанных лиц, соединенную с обвинением их в любом деянии, указанном в статье 1 закона о противодействии экстремистской деятельности, то проектная редакция необоснованно, на наш взгляд, с одной стороны, исключает необходимость судебного решения о признании клеветы таковой, а с другой стороны, признает экстремизмом только заведомо ложное обвинение лица, замещающего государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации в преступлении, указанном в статье 1 закона о противодействии экстремистской деятельности. При этом необходимо учитывать, что в данной статье нет перечня преступлений, а есть перечень деяний, считающихся экстремистскими. Преступлениями их признает только Уголовный кодекс Российской Федерации».

Правительство России поддержало законопроект с замечаниями, указав, что ….нуждаются в дополнительной аргументации с учетом анализа правоприменительной практики предложения об усилении уголовной ответственности по статьям 150, 244, 280, 282, 282.1 и 282.2 УК, дополнении статей 212, 213, 243 и 244 УК таким квалифицирующим признаком, как совершение указанных преступлений по мотиву идеологической, политической, расовой, национальной ненависти либо вражды, а равно по мотиву ненависти либо вражды в отношении какой-либо социальной группы, изменении дефиниций статьи 1 Федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности".

Рассмотрение законопроекта началось 16 мая 2007 г. с вопросом «…успеем мы с вами рассмотреть за девять минут?».

Успели...

Доклад по законопроекту был представлен депутатом Емельяновым М. В. «Вашему вниманию предлагается законопроект, который ужесточает ответственность за экстремистскую деятельность. Я думаю, что в этом зале нет необходимости доказывать общественную опасность экстремистской деятельности… Мы предлагаем усилить ответственность за распространение экстремистских материалов, содержащих призывы к совершению тяжких и особо тяжких преступлений, а равно производство и хранение таких материалов в целях распространения, что, собственно, вытекает из статьи 1 Федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности". Эта статья логично развивает тот закон, который мы с вами обсуждали и принимали. Кроме того, ряд изменений направлен на уточнение понятия "экстремистская деятельность", чтобы чётко отделить легальную оппозиционную деятельность от экстремизма».

При рассмотрении данного законопроекта у депутата Никитина В.П. возникли вопросы: «Я всё-таки совершенно не понимаю набора мотивов: совершённые по мотиву идеологической, политической и так далее ненависти либо вражды. Вот что значит идеологическая ненависть и вражда? Ну, считаю я, допустим, что Западная Европа во многом отказалась от тех ценностей, на базе которых она возникла, и она в какой-то мере мне враждебна, потому что, я считаю, она отступила от ценностей христианства. Ну и что в результате всего этого возникнет? Или вот - социальная группа. Ну, олигархи - это социальная группа или как? А если они мне не нравятся и в принципе их действия мне враждебны? То есть, на мой взгляд, здесь требуется всё-таки каким-то образом пояснить, о чём идёт речь, иначе мы все окажемся под подозрением, что мы тут занимаемся экстремистской деятельностью».

Вопросы действительно были правильные. Однако, докладчик уклонился от ответа, дав заверения, что законопроект не касается убеждений, а только насильственных действий: «Вы можете, как угодно относиться к Западной Европе, но при этом вы не должны бить стёкла, переворачивать и жечь машины и совершать иные хулиганские действия на основе этого мотива. Вот суть предлагаемых изменений. Это не касается ваших убеждений, взглядов и так далее».

Депутат Иванов С. В. выразил сомнение в возможности принятия данного закона - «… я всё-таки очень боюсь, как бы всё это дело не переросло в охоту на ведьм. То есть так вот и вспоминаешь: царская охранка, большевики, подпольщики, шрифты, листовки и так далее, и всё это начинает крутиться, потом политзаключённые появляются и так далее, и тому подобное. Здесь, вы знаете, вопрос очень тонкий -экстремистская деятельность, не экстремистская деятельность... Мы с вами, помнится, сталкивались с замечательным законом по поводу борьбы с порнографией, когда нам представитель правительства говорил: вот кисть - это обнажённая часть тела? Обнажённая. Вот как тогда квалифицировать? А здесь может случиться диаметрально противоположное. То есть что-нибудь скажешь не так, например, что наш регион платит налогов столько же, а получает меньше, чем, допустим, какие-нибудь республики, - тут же тебя обвинят в экстремизме, в разжигании национальной розни и так далее. У нас и так по статье 282 - спасибо вот фракциям снизу, которые ввели ответственность за разжигание национальной розни - сидят в основном только русские люди, остальных как-то меньше это касается, потому что если где-то мордобой происходит, то это пьяная драка, а если побьют кого-то другой национальности, то это уже межнациональные вопросы обсуждаются. И я считаю, что данный законопроект, на который действительно поступило огромное количество замечаний юридического характера, нуждается в тщательнейшей доработке. А бороться с экстремизмом надо не ужесточением ответственности, а немножко другими методами, не надо за это дело в тюрьму сажать, штрафовать. Если у нас в обществе будет нормальная атмосфера и соответствующая политика, тогда люди не станут вести себя соответствующим образом. Если они находят почву для выражения каких-то своих мыслей в экстремистском, как кто-то считает, плане, то значит их на это сподвигли и не от хорошей жизни они всё это делают. И если сейчас начнутся, допустим, какие-нибудь бунты по поводу недостатка лекарств или ещё чего-нибудь, это тоже могут приравнять к экстремизму, и тогда у нас полстраны сядет в тюрьму. Это совсем неправильный подход».

Это было последнее выступление в этот день, законопроект был принят очень быстро в первом чтении.

Второе чтение прошло тоже быстро 4 июля 2007 года за 12 минут.

На третьем чтении, состоявшемся 6 июля 2007 года, депутат Рыжков В. А. предложил исключить из повестки дня рассмотрение законопроекта по экстремизму и перенести его рассмотрение на более поздний срок, в связи с тем, что внимательный анализ законопроекта показывает, что он по многим вопросам абсолютно недоработанный и сырой. …Само понятие экстремизма трактуется чрезвычайно широко, что позволит под понятие экстремизма подвести любую критику власти или отдельных чиновников. И любой депутат, находящийся в этом зале, может попасть в число экстремистов в случае недобросовестной трактовки понятия правоохранительными органами. Специалисты, юристы выражают большую обеспокоенность в связи с этим законопроектом, в таком сыром виде принимать его нельзя».

Он не был поддержан и законопроект был рассмотрен.

Принятие законопроекта поддержал В.Ф. Жириновский, который спустя четыре года в 2011 году вместе с другими депутатами Госдумы РФ внес на рассмотрение коллег проект закона, согласно которому предлагалось признать утратившим силу закон "О противодействии экстремистской деятельности" и другие связанные с ним акты в области борьбы с экстремизмом. Но в 2007 году он поддержал этот законопроект.

Его оппонентом выступил депутат Илюхин В. И. - «Мы как раз и не можем голосовать за данный законопроект по тем политическим и идеологическим моментам, которые пронизали весь этот закон. Я могу сказать, что в своей и законотворческой, и правовой практике впервые вижу такой политизированный закон. Мы не можем голосовать в силу того, что слепо, на наш взгляд, скопировали, перенесли в правовой документ понятия политической, идеологической, расовой ненависти и так далее, - те понятия, которые в правовой науке абсолютно не проработаны и, я могу сказать, вызовут тотальные преследования, тотальные репрессии в нашей стране. Любого не согласного с работой нынешней власти представители нынешней власти могут обвинить в том, что он по политическим мотивам критикует эту власть. … речь идёт ведь не о революциях, а о возможности проявлений уже инквизиции средневековья. Вот о чём речь идёт - о том, чтобы заткнуть рот. Я могу сказать, что мы не можем голосовать за данный законопроект, ибо он, во-первых, противоречит российской Конституции, той главе, где закреплены политические права и свободы наших граждан... Данный законопроект противоречит Всеобщей декларации прав человека, где сказано, что любой гражданин может критиковать власть, любой гражданин может вносить свои предложения и управлять властью. Вот сегодня эти основополагающие для человечества мировые ценности топчутся…».

Это выступление было последним и законопроект был принят в третьем чтении и вскоре рассмотрен Советом Федерации, а затем был подписан Президентом РФ и стал федеральным законом.

Данные изменения, авторы книги «Экстремизм: междисциплинарное исследование», оценивают как создавшие возможность квалификации почти любого общественно опасного деяния…, как формы экстремисткой деятельности, что само по себе может повлечь резкий рост количества зарегистрированных преступлений экстремистской направленности без увеличения количества преступлений и создаст иллюзию «взрыва» экстремизма в стране^[29].

Хотим обратить Ваше внимание еще на один момент - в первоначальной редакции законопроекта дефиниция экстремистской деятельности еще была связана «с насилием или призывами к насилию».

Уже ко второму чтению понятие экстремисткой деятельности было расширено. В новой редакции определения экстремисткой деятельности было оставлено только "возбуждение расовой, национальной или религиозной розни, а также социальной розни", а слова "связанной с насилием или призывами к насилию" были удалены.

На этот факт при обсуждении законопроекта докладчик не указывал, да и депутаты также внимание на это не обратили. В результате, неопределенность нормы возросла многократно, создав условия для произвола и неограниченного усмотрения^[30].

Этот момент был отражен, в частности, в Заключении №660/2011 Европейской комиссии за демократию через право по поводу Федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности», принятом Венецианской комиссией на 91-1 пленарной сессии 15-16 июня 2012 года (далее «Заключение»).

Венецианская комиссия в своем анализе указала, что в редакции Закона 2002 года деятельность, чтобы попасть под определение экстремистской, должна быть «связанной с насилием или призывами к насилию». Однако текущее определение («возбуждение социальной, расовой, национальной или религиозной розни») не упоминает признак насилия, поскольку он был изъят. Венецианская комиссия придерживается мнения, что для того чтобы «возбуждение социальной, расовой, национальной или религиозной розни» считалось «экстремистской деятельностью», в определении должен явно упоминаться элемент насилия (п. 35 и п. 36 ).

Несмотря на то, что в п. 4 ст. 1 Федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности», на первый взгляд, повторяются распространённые положения международных договоров и Конституции РФ, направленные на противодействие дискриминации и запрещающие различное обращение с людьми по расовому, национальному признакам, отношении к религии или языковой принадлежности, однако, из текста закона следует, что «экстремисткой деятельностью» можно признать пропагандистские действия любого рода, включая проповедование проведения таких различий в обращении, вне зависимости от того, связано ли это с применением насилия или призывами к применению насилия (п. 37). С точки зрения Венецианской комиссии, провозглашение религиозного учения или прозелитской деятельности, нацеленной на доказательство превосходства какого-либо объяснения по поводу вселенной, экстремистской, может ущемить свободу совести и религии большого количества людей. Такая практика может с лёгкостью быть использована недобросовестно в попытке подавить деятельность какой-либо церкви, что ущемляет не только свободу совести и религии, но и свободу ассоциации. ЕСПЧ защищает прозелитизм и свободу членов религиозной общины или церкви «пытаться убедить» других людей посредством «поучений».

Свобода совести и религии носит более личный характер, поэтому подлежит меньшему числу ограничений, чем другие права человека. Только проявления, связанные с этой свободой, могут подвергаться ограничениям, но не сами учения^[31].

Венецианская комиссия далее делает вывод, что в соответствии с определением «экстремистской деятельности» в пункте 4, к применению мер по профилактике и пресечению может привести не только религиозного экстремизма с элементом насилия, но и подлежащее защите исповедание в рамках свободы совести и религии. По-видимому, это подтверждается вызывающими обеспокоенность сообщениями о том, что в последние годы обширные исследования религиозных текстов привели к признанию многочисленных религиозных текстов «экстремистскими материалами».

На основании этого Венецианская комиссия высказывает мнение, что Российские власти должны пересмотреть определение в пункте 4 статьи 1.1 для обеспечения дополнительных гарантий того, чтобы мирные действия по привлечению людей в какую-либо религию или убеждению в своём мировоззрении, а также соответствующие учения, не преследующие цели возбудить ненависть либо вражду, не рассматривались как экстремистская деятельность и, как следствие, не включались в сферу действия антиэкстремистских мер.

Таким образом, законодатель в 2007 году не ликвидировал правовую неопределенность закона, а наоборот ее увеличил, в том числе, включив неопределенные положения в квалифицирующий признак правонарушений, в частности, положения о возбуждении социальной розни.

Однако, как пишут комментаторы Конституции РФ - «Социальная ненависть приравнивается к расовой и национальной только в Конституции РФ. Что это такое - не совсем ясно, так как нет ни международной, ни российской практики по этому вопросу. По мнению некоторых исследователей^[32], примером пропаганды социальной ненависти является коммунистическое учение, однако судебная практика такую точку зрения не подтверждает»^[33]. Но, что будет завтра при наличии такого законодательства, мы не можем предполагать. Так, например, весной 2012 глава синодального отдела Московского патриархата по взаимоотношениям Церкви и общества протоиерей Всеволод Чаплин заявил, что работы Владимира Ленина и других большевиков необходимо проверить на экстремизм^[34]. Наверно правы те, кто пишет, что антимэкстремистское «законодательство превращается в аналог новой инквизиции, решавшей на основании одной ей ведомых доводов, кто является ведьмой и еретиком, а кто -примерным христианином. Такие же светско-политические инквизиторы от НКВД-КГБ действовали и в период СССР, борясь с троцкизмом, разными «уклонами», тунеядством, диссидентами, агентами империализма и прочими «ересями»^[35].

Как отметил Уполномоченный РФ в своем докладе за 2011 год: «…едва ли не главная причина возникновения проблемы - неопределенность используемого в нем понятия "экстремизм" и, как следствие, отсутствие сколько-нибудь четких критериев квалификации публичной информации как "экстремистской". В результате становится возможной ситуация, когда фактически любое, не вполне комплиментарное высказывание в отношении любой группы людей, суд при желании может признать экстремистским на основании сугубо оценочного экспертного заключения, составленного специалистами разных областей знаний на основе никому, кроме них, не известных критериев. Особенно тревожно то, что при такой размытой процедуре никто из выступающих с публичными высказываниями не может с достаточной степенью уверенности предвидеть, чем обернется для него эта рутинная попытка воспользоваться конституционной свободой мысли и слова».

Надо отметить, что Уполномоченный по правам человека в РФ уже несколько лет подряд обращает внимание на то, с каким неоправданно большим "люфтом" изготавливаются порой "антиэкстремистские" экспертные заключения, насколько далеки они бывают от сферы профессиональной компетентности "экспертов".

В отчете за 2011 он снова отмечает, что субъективный и непрофессиональный уклон повседневной практики применения антиэкстремистского законодательства виден на примерах злоключений различных религиозных организаций, представители которых в отчетном году не раз обращались к Уполномоченному в связи с признанием их религиозной литературы "экстремистской" решениями судов общей юрисдикции в ряде субъектов Российской Федерации. Последствия таких решений очевидны: признанная экстремистской религиозная литература не подлежит распространению, но, являясь, как правило, канонической, не может быть и переработана. В силу этого представители религиозной организации лишаются возможности проповедовать свое вероучение, а нередко привлекаются к уголовной ответственности за совершение действий, направленных на возбуждение религиозной вражды или ненависти.

Между тем Федеральный список экстремистских материалов, ныне включающий в себя более двух с половиной тысяч наименований, формируется и за счет литературы религиозных организаций: христианских, мусульманских, языческих и др.^[36], и за счет различных интернет-публикаций, в этом списке уже появились и анекдоты[37], но само существование этого списка никоим образом не повлияло на уровень реальных экстремистских правонарушений, хотя и позволило больше отчитываться о «борьбе с экстремизмом».

Уполномоченный по правам человека в РФ, безусловно, был прав, и будь он услышан, то проблема с антиэкстремистским законодательством была бы разрешена законодателем, а не была бы предметом критики международных органов и, самое главное, права и свободы граждан не нарушались бы применением данного закона и быть может борьба с экстремизмом не имела бы имитационный характер, как это, к сожалению, мы порой наблюдаем.

Опубликовано: Адвокат. 2015. № 1. С. 5-17.

Султанов Айдар Рустэмович, судья Третейского энергетического суда, член Ассоциации по улучшению жизни и образования, начальник юридического управления ПАО «Нижнекамскнефтехим».

Список использованной литературы:

1. Берви-Флеровский В.В. Свобода речи, терпимость и наши законы о печати. СПб. 1869.

2. Бикеев И.И., Никитин А.Г. Экстремизм: междисциплинарное исследование. Казань. 2011.

3. Бондарь Н.С. Судебный конституционализм в России. М. 2011. Ильин И.А. Общее учение о праве и государстве. М. 2006.

4. Бондарь Н.С. Гражданин и публичная власть. М. 2004.

5. Гаджиев Г.А., Коваленко К.А. Принцип правовой определенности в конституционном правосудии// Конституционное правосудие. №5 (29). 2012.

6. Галяшина Е.И.О проблемах судебной лингвистической экспертизы экстремистских материалов. URL: http://www.rusexpert.ru/index.php?idp=content&id=203 ( дата обращения 17.10.2012)

7. Гессен В. М. Исключительное положение. Харьков. 2004.

8. Доклад Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации за 2008 год (Москва, 17 февраля 2009 г.) "Закон сильнее власти".

9. Доклад Информационно-аналитического центра «Сова»: Антиэкстремистское законодательство и злоупотребления при его применении. Под ред. А.Верховский URL: http://www.sova-center.ru/racism-xenophobia/publications/2008/05/d13425/#r3 (дата обращения 02.11.2012)

10. Комитет по правам человека, общий комментарий №22 «Свобода мысли, совести и религии», Документы ООН CCPR/C/21/Rev. 1/Add. 4, 30 июля 1993 г.

11. Конституция Российской Федерации: Проблемный комментарий. отв. ред. В.А. Четвернин. М.1997. С. 200-201.

12. Комментарий к Конституции Российской Федерации (под ред. В.Д. Зорькина, Л.В. Лазарева). М. 2010 г.

13. Кронгауз М. Антитеррористическая лингвистика.URL: http://www.forbes.ru/ekonomika-column/lyudi/59833-antiterroristicheskaya-lingvistika( дата обращения 18.10.2012).

14. Кронгауз М. Может быть, проще запретить Жириновскому произносить слово «русский», особенно перед выборами. Филолог Максим Кронгауз — о лингвистических особенностях предвыборной борьбы. Известия. 19 сентября 2011. URL: http://izvestia.ru/news/501089#ixzz29pEVpqMD ( дата обращения 18.10.2012)

15. Кудрявцев В.Н. Свобода слова. М.2006.

16. Мартьянов В.С., Фишман Л.Г. Быть свободным или "бороться с экстремизмом"? // Новый мир. 2008. № 11.

17. Матузов Н.И., Малько А.В. Теория государства и права. М. 2004.

18. Подопригора Р. Свобода религии и убеждений и дискреционное санкционирование религиозной деятельности со стороны государства//Свобода религий и убеждений: основные принципы (философия, законодательство, защита свободы совести). М. 2010.

19. Пресняков М.В. Правовая определенность как системное качество российского законодательства. Журнал российского права. 2009. N 5.

20. Смирнов А.А. Заметки о лингвистической экспертизе 2 (экстремизм и утрата искренности) URL: http://www.textology.ru/article.aspx?aId=229 (дата обращения 14.10.2012).

21. Стандарты Совета Европы в области прав человека применительно к положениям Конституции Российской Федерации. М. 2002.

22. Стандарты Европейского Суда по правам человека и российская правоприменительная практика. Сборник аналитических статей. Под ред. М.Р. Воскобитовой М. 2005.

23. Султанов А.Р. О правовой определенности и судебном нормотворчестве. Российская юстиция. №3. 2006.

24. Султанов А.Р. Правовая определенность и уважение судебного решения, вступившего в законную силу, по делам об оспаривании действий государственных органов // Законодательство и экономика. 2011. N 8.

25. Султанов А.Р. Правовая определенность в надзорном производстве ГПК РФ и практика Конституционного Суда РФ. Право и политика. 2007. N 5.

26. Султанов А.Р. Отвод арбитражных заседателей. Закон. №3. 2008.

27. Фойницкий И. Я. Моменты истории законодательства о печати // Фойницкий И. Я. На досуге: Сб. юрид. ст. и исслед. с 1870 года. СПб. 1900. Т. 2.